Гуревич Елена Ароновна, Матюшина Инна Геральдовна.
«Поэзия скальдов»
Из главы «Мед поэзии».
…И все же, как бы ни сложна для восприятия, а тем более для сочинения, была скальдическая форма, мы не располагаем ни одним свидетельством о том, как реально происходило обучение будущих скальдов: эта тема, равно как и любые упоминания о самом факте ученичества или отношениях между учителем и учеником, при всем характерном для исландской традиции пристальном внимании к персоне поэта, неизменно обходится молчанием. Впрочем, по крайней мере одно упоминание о взаимоотношениях "старших" и "младших" скальдов нам все-таки известно. читать дальшеВ "Саге об Эгиле" рассказывается о дружбе между молодым, но уже успевшим повидать свет Эйнаром Звоном Весов и престарелым Эгилем - дружбе, которая как будто бы зародилась между этими двумя скальдами именно на профессиональной почве: "Однажды летом, на альтинге, Эйнар зашел в палатку Эгиля, сына Скаллагрима, и они стали беседовать. Вскоре у них зашла речь о поэзии (skáldskap), и оба остались довольны этой беседой. После этого Эйнар привык часто беседовать с Эгалем, и между ними возникла большая дружба". Дальше говорится кое-что и о содержании их дальнейших бесед. Эйнар незадолго до того вернулся из поездки в чужие страны, и Эгиль много расспрашивал его о событиях в Норвегии, а также о своих друзьях и недругах, а Эйнар, в свою очередь, "расспрашивал Эгиля о его былых походах и подвигах. Такая беседа нравилась Эгилю, и он охотно рассказывал Эйнару о былом".
На основании этого лаконичного сообщения нередко заключают, что Эйнар был учеником Эгиля и в ходе их бесед обучался у последнего поэтическому ремеслу. В саге, однако, не сказано ничего, что позволяло бы сделать подобный вывод. Напротив, из процитированного отрывка явствует, что главной темой разговоров двух скальдов были события недавнего или более отдаленного прошлого, а вовсе не сугубо профессиональные вопросы. Что же касается последних, то утверждение саги, будто оба скальда сочли свою беседу о поэзии "занимательной" (þótti hvaramtveggja þær rœður skemmtiligar), недвусмысленно подчеркивает их обоюдный интерес к обсуждаемому предмету, а тем самым, скорее, представляет обоих собеседников равноправными партнерами, нежели наставником и учеником.
(…)
Можно заметить, что вне зависимости от того, какая реальность стояла за описываемой в "Саге об Эгиде" дружбой двух скальдов, автор саги менее всего был склонен представлять ее в духе отношений между учителем и учеником. Мотив ученичества едва ли вообще присутствовал в его сознании: в полном соответствии с традицией, Эйнар входит в сагу вполне сформировавшимся поэтом, не случайно, в его вводной характеристике говорится, что уже в раннем возрасте он был "во всем искусным человеком и с юности начал сочинять стихи".
Как видим, тема обучения поэтическому ремеслу находится вне поля зрения скандинавских источников. Это, разумеется, вовсе не означает, что норвежские, а затем и исландские скальды вообще не получали никакого образования. Знаменательно, что "соседняя" ирландская традиция, в возможном влиянии которой на скандинавскую культуру нередко пытаются усмотреть и самый источник поэзии скальдов, напротив, содержит весьма подробные сведения об обучении будущих поэтов - филидов, а затем и бардов. Важность этой темы не в последнюю очередь объясняется тем, что в Ирландии поэты принадлежали к особому ученому поэтическому сословию, пользовавшемуся огромными привилегиями и правами и имевшему свою четкую иерархию, место в которой и, соответственно, "степень", или звание, присваиваемое представителям этого сословия, напрямую определялось уровнем полученного ими образования. От ранга поэта зависел и круг его обязанностей, в том числе и необходимость держать учеников. Для обучения последних существовали, причем во множестве, филидические и бардические школы. Пребывание в школе занимало от 6-7 до 12 лет, на протяжении которых ученики под руководством своего наставника последовательно переходили от стадии к стадии, изучая предписанный каждому рангу "репертуар" (героические сказания) и поэтическую технику (метры)". Обучение филида требовало максимального срока, и, по-видимому, именно в последние годы своего пребывания в школе он получал доступ к знаниям, соответствующим его званию. Сохранились свидетельства и о том, в какой обстановке проходило обучение будущего поэта: получив задание от своегонаставника (оллама), ученики удалялись в отведенное каждому из них отдельное помещение, ложились в постель и там в темноте в течение всего следующего дня трудились над песнью на заданную учителем тему, до тех пор пока ночью в определенный час не вносились свечи, и тогда они записывали свое сочинение. Точно так же в полном уединении и во мраке творили и уже обученные ирландские и шотландские поэты.
Что бы ни скрывалось за ни разу не нарушенным молчанием скандинавской традиции, можно не сомневаться в том, что ни в Норвегии, ни, затем, в Исландии никогда не существовало ничего подобного той организации образования молодых поэтов, какую мы находим у кельтов, как не было там и иерархически построенного поэтического сословия с его регламентированными правом функциями и привилегиями. Последнее обстоятельство отчасти оправдывает невнимание скандинавских источников к обучению будущих скальдов: овладение поэтическим мастерством хотя и открывало перед молодым человеком путь к богатству и славе, поскольку его ремесло высоко ценилось в усадьбах северных правителей, тем не менее оставалось его частным делом и не приобретало непременной общественной значимости, как это было в Ирландии. И все же, при всей существенности самого факта отсутствия корпоративной организации, несомненно, объясняющего весьма многое в фигуре скальда, он едва ли способен пролить свет на интересующую нас проблему - почему норвежские и исландские источники полностью игнорируют тему образования скандинавского поэта? Остается предположить, что ответ на этот вопрос прежде всего следует искать в традиционных, существовавших на протяжении столетий, представлениях о поэте и поэзии, представлениях, как мы увидим, насквозь мифологизированных.
В чем же видели первооснову поэтического творчества?
Миф о происхождении поэзии подробно излагается в "Младшей Эдде", где рассказывается о том, как асы и ваны (две "династии" германских богов, представленные, однако, автором прозаической "Эдды" эвгемеристически - как впоследствии обожествленные люди) в знак заключения мира плюнули в чашу, а затем сотворили из собранной слюны человека по имени Квасир, который превосходил всех своею мудростью (имя Kvasir, по-видимому, означает "пьянящий напиток" и, как предполагается, может быть связано со славянским квас). Карлы Фьялар и Галар убили Квасира, объяснив богам его исчезновение тем, что он, якобы, захлебнулся в собственной мудрости, и, слив его кровь в котел Одрёрир ("приводящий дух в движение") и чаши Сон ("кровь") и Бодн ("сосуд"), смешали ее с медом. Таким образом был создан напиток, обладавший чудесными свойствами - всякий, кто ни выпьет его, становился скальдом либо ученым человеком. Злодеяния карлов на этом не закончились: пригласив к себе великана по имени Гиллинг и его жену, Фьялар и Галар убивают и их, но за это братьев ждет расплата - они вынуждены расстаться с драгоценным медом, отдав его в качестве выкупа за Гиллинга его сыну, великану Суттунгу, посадившему их на скалу в море. Завладев медом, Суттунг увозит его домой, в страну великанов, и там прячет в скалах, приставив свою дочь Гуннлёд сторожить его.
Один пожелал во что бы то ни стало добыть мед поэзии. Подстроив гибель девяти рабов великана Бауги, брата Суттунга, Один, назвавшись Бёльверком ("злодеем"), нанимается к нему в работники и обещает трудиться за девятерых, если Бауги за его службу поможет ему отведать хранящийся у его брата мед. Бауги не удается уговорить Суттунга дать Бёльверку (Одину) глоток меда, и тогда тот решает хитростью выманить у великанов чудесный напиток. Приняв обличье змеи, Один проникает в просверленное Бауги отверстие в скале и проводит три ночи с Гуннлёд, после чего та позволяет ему выпить три глотка меду. Трех глотков оказывается достаточным, чтобы осушить три сосуда, в которых хранился мед. Завладев им, Один превратился в орла и улетел. Суттунг, поняв, в чем дело, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Долетев до Асгарда, Один успел выплюнуть мед в подставленную асами чашу. "Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его "долей дурных поэтов" (skáldfífla hlut). Мед Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи".
На мифе о чудесном меде основаны все известные нам кеннинги поэзии, которую именуют то волной Бодна (Boðnar bára), то напитком карлов (dverga drykkja), или, что бывает чаще, любого из представителей рода карликов, пусть даже и вовсе не имеющего касательства к легенде о поэтическом меде, как, к примеру, в кеннингах питье Двалина (Dvalins drykkr) или мед Судри (Suðra mjQðr). К перипетиям этой истории восходят и кеннинги поэзии, содержащиеся в древнейших из сохранившихся стихов, приписываемых Браги Старому: напиток князя гор (= великана) (fjalla stillis drykkja В I 5, 3), дар Гаута (= Одина) (Gauts gjQf В I 5, 3, 2) и пиво Игга (= Одина) (Yggs QI В I 5, 3, 2). Кеннинги, подобные этим, в изобилии встречаются в скальдической традиции на протяжении всей ее истории, поскольку и сама тема поэзии неизменно и во все времена возникает в стихах скальдов. При этом нередко она появляется там, где речь как будто бы должна идти совсем о другом, - в хвалебных песнях, прославляющих подвиги и щедрость правителей. Зачины многих панегирических песней открываются просьбой поэта выслушать его стихи в тишине и молчании, как, например, "Перечень Халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов (ок. 985 г.):
(...)
Здесь и далее приводимый в книге оригинал опущен, оставлен только подстрочник. Кеннинги поэтического произведения, являющиеся вариациями понятия "мёд поэзии", выделены
"Я хочу тишины для меда Хара (= Одина),
пока я буду произносить виру Гиллинга,
пока его род (т. е. Хакона ярла) до богов перечислю
в море сосуда груза виселицы ,
того, что из глубокой долины Сурта
храбрый путник нес налету".
В "Недостатке золота" Эйнара Звона Весов, песни, посвященной тому же правителю, аналогичное вступление занимает первые шесть строф, что, конечно же, и явилось причиной наивысшей концентрации в нем кеннингов поэзии:
1.
Неустрашимого прошу я слушать,
- слушай, ярл, кровь Квасира -
Стража земли прибой закваски
Народа суставов фьорда .
2.
Хранящаяся в скалах волна карлов
подступает ко всем людям корабля Улля (=щита),
умножающим подвиги горя крепости битвы .
3.
Мне выпал жребий вычерпывать
жидкость винного корабля Хертюра
для ускорителя ладьи,
меня не придется понуждать к этому.
4.
Ибо другие достойные мужи
имеют гораздо меньший вес у сына Бестлы (= Одина), чем ты,
- я начал хвалу сечи (= драпу).
5.
Я мчу море Рёгнира (= Одина) -
удача всегда сопутствует князю -
волна моря Одрёрира
шумит у плоской скалы заклинаний (=языка).
6.
Теперь растет волна Бодна,
люди князя умолкли
в палате и слушают
корабль саксов гор ".
Как бы ни истолковывать отдельные кеннинги, употребленные Эйнаром в этом развернутом вступлении к его поэме, в котором он, шаг за шагом преобразуя сладкий мифологический напиток в жидкость совсем иного рода (впрочем, ничуть не менее дорогую сердцам его слушателей!), представляет поэзию в образах морского плавания: то как прибой или волну, бьющуюся о плоскую скалу - язык скальда, то как корабль или вычерпываемую из его днища скопившуюся там морскую воду, - совершенно очевидно, что в большинстве своем эти кеннинги указывают вовсе не на поэтическое искусство вообще, но на его вполне конкретный результат - хвалебную песнь в честь Хакона, которую скальд и произносит перед ярлом и его дружиной. На наших глазах как будто бы происходит подмена: хранящейся в скалах волной карлов или морем Рёгнира оказывается не поэзия как таковая, не изготовленный Фьяларом и Галаром и впоследствии похищенный Одином волшебный напиток, обладающий свойством превращать каждого, кто ни отведает его, в поэта, но созданное Эйнаром произведение. И это, конечно, не оговорка скальда, ибо о том же говорится в процитированном выше вступлении к "Перечню Халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов, согласно которому его генеалогическая песнь в честь ярла и есть тот самый, принесенный по воздуху на орлиных крыльях из Йотунхейма, мед Одина (море сосуда груза виселицы).
(…)
Представление о своей избранности, прямой причастности к божественному напитку и его "подателю" если и не являлось главной причиной высокого самосознания скальда, то, несомненно, ему способствовало. И, разумеется, лучшее тому свидетельство -установление знака равенства между собственным творением поэта и его мифологическим источником - медом поэзии. Те же представления об избранности и значимости древнескандинавского поэта нашли свое выражение и в очевидном обожествлении первого исторического скальда Браги и причислении его к роду асов в "должности" бога поэзии и мужа богини Идун, хозяйки яблок молодости. В двух поминальных хвалебных песнях Х в., анонимных "Речах Эйрика" и "Речах Хакона" Эйвинда Погубителя Скальдов, Браги (скальд или бог поэзии?) - один из тех, кому Один поручает встретить прибывших в Вальгаллу конунгов Эйрика Кровавая Секира и Хакона Доброго. Имя Bragi связывалось в сознании средневековых скандинавов с одним из древнейших наименований поэзии - bragr (возможно, имеющим этимологическую параллель в древнеиндийском brahman "жертвенная песнь") и одновременно с, по-видимому, омонимичным ему существительным bragr "первейший". Попыткой свести воедино эти три наименования, действительные отношения между которыми далеко не ясны, является следующая характеристика бога поэзии Браги, данная ему автором "Младшей Эдды": "Он славится своею мудростью, а пуще того, даром слова и красноречием. Особенно искусен он в поэзии, и поэтому его именем называют поэзию (ok af honum er bragr kallaðr skáldskapr) и еще по его имени называют тех, кто превзошел красноречием всех прочих жен и мужей (ok af hans nafni er sá kallaðr bragr karla eða kvenna, er orðsnilld hefir framarr en aðrir)" (41). Устанавливая таким образом первенство тех, кто владеет даром слова, Снорри как будто бы избегает прямого отождествления аса Браги со скальдом Браги. Между тем, на то, что Браги Старый Боддасон и его божественный тезка - скорее всего одно и то же лицо, указывает не только совпадение имен (человеческим существам имена богов не присваивались), но прежде всего тот факт, что место бога поэзии в скандинавском пантеоне и в сознании скальдов было изначально и прочно занято Одином. Именно поэтому асу Браги - и это, возможно, наилучшее доказательство относительно позднего его появления на "скандинавском Олимпе" - не суждено было сыграть вообще никакой роли в мифе о меде поэзии.
Обожествление полулегендарного родоначальника традиции - знак признания его "лучшим" (как сказано в эддических "Речах Гримнира": "лучший скальд - Браги" Grm. 44) среди "первейших" (вспомним еще одно значение исландского bragr) - конечно же, прежде всего служило прославлению поэтов, подтверждением их избранности. Вместе с тем, и это, вероятно, главное, первый скальд, даже будучи причислен к роду асов, не превратился в символического посредника между своими многочисленными преемниками и истинным источником поэтического искусства - Одином. И потому его непричастность к мифу о меде поэзии (непричастность в качестве действующего лица - как известно, в "Младшей Эдде" рассказ о происхождении поэзии и вложен в уста Браги!) исполнена особого смысла: скальды не нуждались в посредниках во взаимоотношениях с тем, кому они, по всеобщему мнению, были обязаны своим поэтическим даром.
Несомненно, отсюда - и умолчание традиции о самой себе.
"Тебя должны мы благодарить за напиток Фаля (= имя карлика), отважный Вальгаут (= Один), владеющий палатой тропы сугроба вороного волн (т. е. небом)"
- спешит оговориться Ховгарда-Рэв сразу вслед за строфой, в которой он (в первый и последний раз в полутысячелетней традиции!) воздает должное своему воспитателю и прямому наставнику в поэтическом ремесле, Гицуру Скальду Золотых Ресниц:
"Часто благосклонный подносил мне священную чашу бога ворона (= Одина), теперь Бальдр молнии земли штевня (= муж) покинул скальда" .
"Священная чаша Одина", поднесенная старшим скальдом своему питомцу, - единственное упоминание о реальном посреднике в передаче поэтического искусства в скальдической традиции. Обычно же скальды вовсе не стремились афишировать свою связь с теми, кто так или иначе способствовал их становлению как поэтов. Провозглашая сочиненные ими стихи находкой Одина и приписывая себе роль его избранников, они тем самым мифологизировали собственное творчество, в то же время старательно избегая даже простых упоминаний о каких бы то ни было "творческих контактах" со своими предшественниками. В отличие от автора ученого трактата древнескандинавские поэты в стремлении подчеркнуть и утвердить личное начало своего искусства вступали в "заговор молчания", делая вид, что и вовсе не подозревают о том, что скальдическое ремесло требует выучки и что "младшие скальды сочиняют по образцу старших", следуя жестким и от века установленным канонам, а потому и те, и другие - звенья единой, существующей из поколения в поколение цепи-традиции. Миф же о меде поэзии, напротив, говорил совсем о другом - об исключительности и самостоятельности скальда, по одной только милости Одина и без помощи земных посредников, "залпом" усвоившего все секреты поэтического мастерства.
(c)
«Поэзия скальдов»
Из главы «Мед поэзии».
…И все же, как бы ни сложна для восприятия, а тем более для сочинения, была скальдическая форма, мы не располагаем ни одним свидетельством о том, как реально происходило обучение будущих скальдов: эта тема, равно как и любые упоминания о самом факте ученичества или отношениях между учителем и учеником, при всем характерном для исландской традиции пристальном внимании к персоне поэта, неизменно обходится молчанием. Впрочем, по крайней мере одно упоминание о взаимоотношениях "старших" и "младших" скальдов нам все-таки известно. читать дальшеВ "Саге об Эгиле" рассказывается о дружбе между молодым, но уже успевшим повидать свет Эйнаром Звоном Весов и престарелым Эгилем - дружбе, которая как будто бы зародилась между этими двумя скальдами именно на профессиональной почве: "Однажды летом, на альтинге, Эйнар зашел в палатку Эгиля, сына Скаллагрима, и они стали беседовать. Вскоре у них зашла речь о поэзии (skáldskap), и оба остались довольны этой беседой. После этого Эйнар привык часто беседовать с Эгалем, и между ними возникла большая дружба". Дальше говорится кое-что и о содержании их дальнейших бесед. Эйнар незадолго до того вернулся из поездки в чужие страны, и Эгиль много расспрашивал его о событиях в Норвегии, а также о своих друзьях и недругах, а Эйнар, в свою очередь, "расспрашивал Эгиля о его былых походах и подвигах. Такая беседа нравилась Эгилю, и он охотно рассказывал Эйнару о былом".
На основании этого лаконичного сообщения нередко заключают, что Эйнар был учеником Эгиля и в ходе их бесед обучался у последнего поэтическому ремеслу. В саге, однако, не сказано ничего, что позволяло бы сделать подобный вывод. Напротив, из процитированного отрывка явствует, что главной темой разговоров двух скальдов были события недавнего или более отдаленного прошлого, а вовсе не сугубо профессиональные вопросы. Что же касается последних, то утверждение саги, будто оба скальда сочли свою беседу о поэзии "занимательной" (þótti hvaramtveggja þær rœður skemmtiligar), недвусмысленно подчеркивает их обоюдный интерес к обсуждаемому предмету, а тем самым, скорее, представляет обоих собеседников равноправными партнерами, нежели наставником и учеником.
(…)
Можно заметить, что вне зависимости от того, какая реальность стояла за описываемой в "Саге об Эгиде" дружбой двух скальдов, автор саги менее всего был склонен представлять ее в духе отношений между учителем и учеником. Мотив ученичества едва ли вообще присутствовал в его сознании: в полном соответствии с традицией, Эйнар входит в сагу вполне сформировавшимся поэтом, не случайно, в его вводной характеристике говорится, что уже в раннем возрасте он был "во всем искусным человеком и с юности начал сочинять стихи".
Как видим, тема обучения поэтическому ремеслу находится вне поля зрения скандинавских источников. Это, разумеется, вовсе не означает, что норвежские, а затем и исландские скальды вообще не получали никакого образования. Знаменательно, что "соседняя" ирландская традиция, в возможном влиянии которой на скандинавскую культуру нередко пытаются усмотреть и самый источник поэзии скальдов, напротив, содержит весьма подробные сведения об обучении будущих поэтов - филидов, а затем и бардов. Важность этой темы не в последнюю очередь объясняется тем, что в Ирландии поэты принадлежали к особому ученому поэтическому сословию, пользовавшемуся огромными привилегиями и правами и имевшему свою четкую иерархию, место в которой и, соответственно, "степень", или звание, присваиваемое представителям этого сословия, напрямую определялось уровнем полученного ими образования. От ранга поэта зависел и круг его обязанностей, в том числе и необходимость держать учеников. Для обучения последних существовали, причем во множестве, филидические и бардические школы. Пребывание в школе занимало от 6-7 до 12 лет, на протяжении которых ученики под руководством своего наставника последовательно переходили от стадии к стадии, изучая предписанный каждому рангу "репертуар" (героические сказания) и поэтическую технику (метры)". Обучение филида требовало максимального срока, и, по-видимому, именно в последние годы своего пребывания в школе он получал доступ к знаниям, соответствующим его званию. Сохранились свидетельства и о том, в какой обстановке проходило обучение будущего поэта: получив задание от своегонаставника (оллама), ученики удалялись в отведенное каждому из них отдельное помещение, ложились в постель и там в темноте в течение всего следующего дня трудились над песнью на заданную учителем тему, до тех пор пока ночью в определенный час не вносились свечи, и тогда они записывали свое сочинение. Точно так же в полном уединении и во мраке творили и уже обученные ирландские и шотландские поэты.
Что бы ни скрывалось за ни разу не нарушенным молчанием скандинавской традиции, можно не сомневаться в том, что ни в Норвегии, ни, затем, в Исландии никогда не существовало ничего подобного той организации образования молодых поэтов, какую мы находим у кельтов, как не было там и иерархически построенного поэтического сословия с его регламентированными правом функциями и привилегиями. Последнее обстоятельство отчасти оправдывает невнимание скандинавских источников к обучению будущих скальдов: овладение поэтическим мастерством хотя и открывало перед молодым человеком путь к богатству и славе, поскольку его ремесло высоко ценилось в усадьбах северных правителей, тем не менее оставалось его частным делом и не приобретало непременной общественной значимости, как это было в Ирландии. И все же, при всей существенности самого факта отсутствия корпоративной организации, несомненно, объясняющего весьма многое в фигуре скальда, он едва ли способен пролить свет на интересующую нас проблему - почему норвежские и исландские источники полностью игнорируют тему образования скандинавского поэта? Остается предположить, что ответ на этот вопрос прежде всего следует искать в традиционных, существовавших на протяжении столетий, представлениях о поэте и поэзии, представлениях, как мы увидим, насквозь мифологизированных.
В чем же видели первооснову поэтического творчества?
Миф о происхождении поэзии подробно излагается в "Младшей Эдде", где рассказывается о том, как асы и ваны (две "династии" германских богов, представленные, однако, автором прозаической "Эдды" эвгемеристически - как впоследствии обожествленные люди) в знак заключения мира плюнули в чашу, а затем сотворили из собранной слюны человека по имени Квасир, который превосходил всех своею мудростью (имя Kvasir, по-видимому, означает "пьянящий напиток" и, как предполагается, может быть связано со славянским квас). Карлы Фьялар и Галар убили Квасира, объяснив богам его исчезновение тем, что он, якобы, захлебнулся в собственной мудрости, и, слив его кровь в котел Одрёрир ("приводящий дух в движение") и чаши Сон ("кровь") и Бодн ("сосуд"), смешали ее с медом. Таким образом был создан напиток, обладавший чудесными свойствами - всякий, кто ни выпьет его, становился скальдом либо ученым человеком. Злодеяния карлов на этом не закончились: пригласив к себе великана по имени Гиллинг и его жену, Фьялар и Галар убивают и их, но за это братьев ждет расплата - они вынуждены расстаться с драгоценным медом, отдав его в качестве выкупа за Гиллинга его сыну, великану Суттунгу, посадившему их на скалу в море. Завладев медом, Суттунг увозит его домой, в страну великанов, и там прячет в скалах, приставив свою дочь Гуннлёд сторожить его.
Один пожелал во что бы то ни стало добыть мед поэзии. Подстроив гибель девяти рабов великана Бауги, брата Суттунга, Один, назвавшись Бёльверком ("злодеем"), нанимается к нему в работники и обещает трудиться за девятерых, если Бауги за его службу поможет ему отведать хранящийся у его брата мед. Бауги не удается уговорить Суттунга дать Бёльверку (Одину) глоток меда, и тогда тот решает хитростью выманить у великанов чудесный напиток. Приняв обличье змеи, Один проникает в просверленное Бауги отверстие в скале и проводит три ночи с Гуннлёд, после чего та позволяет ему выпить три глотка меду. Трех глотков оказывается достаточным, чтобы осушить три сосуда, в которых хранился мед. Завладев им, Один превратился в орла и улетел. Суттунг, поняв, в чем дело, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Долетев до Асгарда, Один успел выплюнуть мед в подставленную асами чашу. "Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его "долей дурных поэтов" (skáldfífla hlut). Мед Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи".
На мифе о чудесном меде основаны все известные нам кеннинги поэзии, которую именуют то волной Бодна (Boðnar bára), то напитком карлов (dverga drykkja), или, что бывает чаще, любого из представителей рода карликов, пусть даже и вовсе не имеющего касательства к легенде о поэтическом меде, как, к примеру, в кеннингах питье Двалина (Dvalins drykkr) или мед Судри (Suðra mjQðr). К перипетиям этой истории восходят и кеннинги поэзии, содержащиеся в древнейших из сохранившихся стихов, приписываемых Браги Старому: напиток князя гор (= великана) (fjalla stillis drykkja В I 5, 3), дар Гаута (= Одина) (Gauts gjQf В I 5, 3, 2) и пиво Игга (= Одина) (Yggs QI В I 5, 3, 2). Кеннинги, подобные этим, в изобилии встречаются в скальдической традиции на протяжении всей ее истории, поскольку и сама тема поэзии неизменно и во все времена возникает в стихах скальдов. При этом нередко она появляется там, где речь как будто бы должна идти совсем о другом, - в хвалебных песнях, прославляющих подвиги и щедрость правителей. Зачины многих панегирических песней открываются просьбой поэта выслушать его стихи в тишине и молчании, как, например, "Перечень Халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов (ок. 985 г.):
(...)
Здесь и далее приводимый в книге оригинал опущен, оставлен только подстрочник. Кеннинги поэтического произведения, являющиеся вариациями понятия "мёд поэзии", выделены
"Я хочу тишины для меда Хара (= Одина),
пока я буду произносить виру Гиллинга,
пока его род (т. е. Хакона ярла) до богов перечислю
в море сосуда груза виселицы ,
того, что из глубокой долины Сурта
храбрый путник нес налету".
В "Недостатке золота" Эйнара Звона Весов, песни, посвященной тому же правителю, аналогичное вступление занимает первые шесть строф, что, конечно же, и явилось причиной наивысшей концентрации в нем кеннингов поэзии:
1.
Неустрашимого прошу я слушать,
- слушай, ярл, кровь Квасира -
Стража земли прибой закваски
Народа суставов фьорда .
2.
Хранящаяся в скалах волна карлов
подступает ко всем людям корабля Улля (=щита),
умножающим подвиги горя крепости битвы .
3.
Мне выпал жребий вычерпывать
жидкость винного корабля Хертюра
для ускорителя ладьи,
меня не придется понуждать к этому.
4.
Ибо другие достойные мужи
имеют гораздо меньший вес у сына Бестлы (= Одина), чем ты,
- я начал хвалу сечи (= драпу).
5.
Я мчу море Рёгнира (= Одина) -
удача всегда сопутствует князю -
волна моря Одрёрира
шумит у плоской скалы заклинаний (=языка).
6.
Теперь растет волна Бодна,
люди князя умолкли
в палате и слушают
корабль саксов гор ".
Как бы ни истолковывать отдельные кеннинги, употребленные Эйнаром в этом развернутом вступлении к его поэме, в котором он, шаг за шагом преобразуя сладкий мифологический напиток в жидкость совсем иного рода (впрочем, ничуть не менее дорогую сердцам его слушателей!), представляет поэзию в образах морского плавания: то как прибой или волну, бьющуюся о плоскую скалу - язык скальда, то как корабль или вычерпываемую из его днища скопившуюся там морскую воду, - совершенно очевидно, что в большинстве своем эти кеннинги указывают вовсе не на поэтическое искусство вообще, но на его вполне конкретный результат - хвалебную песнь в честь Хакона, которую скальд и произносит перед ярлом и его дружиной. На наших глазах как будто бы происходит подмена: хранящейся в скалах волной карлов или морем Рёгнира оказывается не поэзия как таковая, не изготовленный Фьяларом и Галаром и впоследствии похищенный Одином волшебный напиток, обладающий свойством превращать каждого, кто ни отведает его, в поэта, но созданное Эйнаром произведение. И это, конечно, не оговорка скальда, ибо о том же говорится в процитированном выше вступлении к "Перечню Халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов, согласно которому его генеалогическая песнь в честь ярла и есть тот самый, принесенный по воздуху на орлиных крыльях из Йотунхейма, мед Одина (море сосуда груза виселицы).
(…)
Представление о своей избранности, прямой причастности к божественному напитку и его "подателю" если и не являлось главной причиной высокого самосознания скальда, то, несомненно, ему способствовало. И, разумеется, лучшее тому свидетельство -установление знака равенства между собственным творением поэта и его мифологическим источником - медом поэзии. Те же представления об избранности и значимости древнескандинавского поэта нашли свое выражение и в очевидном обожествлении первого исторического скальда Браги и причислении его к роду асов в "должности" бога поэзии и мужа богини Идун, хозяйки яблок молодости. В двух поминальных хвалебных песнях Х в., анонимных "Речах Эйрика" и "Речах Хакона" Эйвинда Погубителя Скальдов, Браги (скальд или бог поэзии?) - один из тех, кому Один поручает встретить прибывших в Вальгаллу конунгов Эйрика Кровавая Секира и Хакона Доброго. Имя Bragi связывалось в сознании средневековых скандинавов с одним из древнейших наименований поэзии - bragr (возможно, имеющим этимологическую параллель в древнеиндийском brahman "жертвенная песнь") и одновременно с, по-видимому, омонимичным ему существительным bragr "первейший". Попыткой свести воедино эти три наименования, действительные отношения между которыми далеко не ясны, является следующая характеристика бога поэзии Браги, данная ему автором "Младшей Эдды": "Он славится своею мудростью, а пуще того, даром слова и красноречием. Особенно искусен он в поэзии, и поэтому его именем называют поэзию (ok af honum er bragr kallaðr skáldskapr) и еще по его имени называют тех, кто превзошел красноречием всех прочих жен и мужей (ok af hans nafni er sá kallaðr bragr karla eða kvenna, er orðsnilld hefir framarr en aðrir)" (41). Устанавливая таким образом первенство тех, кто владеет даром слова, Снорри как будто бы избегает прямого отождествления аса Браги со скальдом Браги. Между тем, на то, что Браги Старый Боддасон и его божественный тезка - скорее всего одно и то же лицо, указывает не только совпадение имен (человеческим существам имена богов не присваивались), но прежде всего тот факт, что место бога поэзии в скандинавском пантеоне и в сознании скальдов было изначально и прочно занято Одином. Именно поэтому асу Браги - и это, возможно, наилучшее доказательство относительно позднего его появления на "скандинавском Олимпе" - не суждено было сыграть вообще никакой роли в мифе о меде поэзии.
Обожествление полулегендарного родоначальника традиции - знак признания его "лучшим" (как сказано в эддических "Речах Гримнира": "лучший скальд - Браги" Grm. 44) среди "первейших" (вспомним еще одно значение исландского bragr) - конечно же, прежде всего служило прославлению поэтов, подтверждением их избранности. Вместе с тем, и это, вероятно, главное, первый скальд, даже будучи причислен к роду асов, не превратился в символического посредника между своими многочисленными преемниками и истинным источником поэтического искусства - Одином. И потому его непричастность к мифу о меде поэзии (непричастность в качестве действующего лица - как известно, в "Младшей Эдде" рассказ о происхождении поэзии и вложен в уста Браги!) исполнена особого смысла: скальды не нуждались в посредниках во взаимоотношениях с тем, кому они, по всеобщему мнению, были обязаны своим поэтическим даром.
Несомненно, отсюда - и умолчание традиции о самой себе.
"Тебя должны мы благодарить за напиток Фаля (= имя карлика), отважный Вальгаут (= Один), владеющий палатой тропы сугроба вороного волн (т. е. небом)"
- спешит оговориться Ховгарда-Рэв сразу вслед за строфой, в которой он (в первый и последний раз в полутысячелетней традиции!) воздает должное своему воспитателю и прямому наставнику в поэтическом ремесле, Гицуру Скальду Золотых Ресниц:
"Часто благосклонный подносил мне священную чашу бога ворона (= Одина), теперь Бальдр молнии земли штевня (= муж) покинул скальда" .
"Священная чаша Одина", поднесенная старшим скальдом своему питомцу, - единственное упоминание о реальном посреднике в передаче поэтического искусства в скальдической традиции. Обычно же скальды вовсе не стремились афишировать свою связь с теми, кто так или иначе способствовал их становлению как поэтов. Провозглашая сочиненные ими стихи находкой Одина и приписывая себе роль его избранников, они тем самым мифологизировали собственное творчество, в то же время старательно избегая даже простых упоминаний о каких бы то ни было "творческих контактах" со своими предшественниками. В отличие от автора ученого трактата древнескандинавские поэты в стремлении подчеркнуть и утвердить личное начало своего искусства вступали в "заговор молчания", делая вид, что и вовсе не подозревают о том, что скальдическое ремесло требует выучки и что "младшие скальды сочиняют по образцу старших", следуя жестким и от века установленным канонам, а потому и те, и другие - звенья единой, существующей из поколения в поколение цепи-традиции. Миф же о меде поэзии, напротив, говорил совсем о другом - об исключительности и самостоятельности скальда, по одной только милости Одина и без помощи земных посредников, "залпом" усвоившего все секреты поэтического мастерства.
(c)